Вечер «Майо/Мильпье» тут же окрестили «французским», поскольку оба заявленных в программе хореографа – французы. Жан-Кристоф Майо, автор почти 80 сочинений и руководитель Балета Монте-Карло (там он поставил 35 балетов) перенес в Берлин вещь 2006 г. – оду Altro canto на музыку Клаудио Монтеверди. Бенжамен Мильпье, которого аттестуют сначала как мужа Натали Портман, а потом уже как автора хореографии в психологическом триллере «Черный лебедь» Даррена Аронофски и не прижившегося в Opera de Paris худрука, поделился с Берлином тоже не новой, хотя и более свежей вещью – балетом «Дафнис и Хлоя», который поставил в Opera de Paris в 2014-м.
По сути, французский вечер – снова «назад в будущее»: худрук берлинского балета Начо Дуато верен себе. Уже третий сезон в Staatsballett он ориентирован скорее на коллекционирование лучшего, нежели на создание нового. Премьера Майо, одетая Карлом Лагерфельдом, оказалась очень в стиле самого Дуато – мрачноватая, тягучая, смесь музыкального спиритизма при свечах с танцевальным эротизмом в юбочках и брючках унисекс. Ощущение, что труппа несколько торопится выскочить из чувственных и одновременно молитвенных pas Майо как из дорогой, но неудобной одежды, не оставляло. Вторая вещь программы показала, куда все так спешили.
Берлину показали извечное – Россию и сексуальную революцию
«Дафнис и Хлоя» Бенжамена Мильпье напомнила нечто совсем забытое, а берлинским балетом, впрочем, и не изведанное – ранние вещи Алексея Ратманского вроде «Прелестей маньеризма», изящно и остроумно, на хорошей скорости и без занудной аналитики превращавших разборки с большим стилем в игру, флирт, веселый нонсенс. У Мильпье, за спиной которого карьера солиста баланчинского New York City Ballet, подобная деконструкция без деконструкции в крови. Он идет не за содержанием, а за формой, смотрит на традицию с элегантной дистанции и провоцирует, никого лично не задевая. Все вроде на своих местах: и музыка Мориса Равеля – в живом исполнении оркестра под руководством Мариуса Стравинского и хора, добавившая шика и класса вечеру, и канонический, по Лонгу, сюжет, и персонажи, устраивающие суматоху вокруг любовных искушений и потрясений. И воздушная неоклассическая балетная конструкция, кажется, вся – со всеми связками, стыками, пропорциями, структурными элементами – унаследованная, если не сказать содранная у Баланчина.
И все при этом как будто мираж. Словно нам морочат голову. Кажется, если посмотреть на сцену через одну из тех прозрачных геометрических фигур (круги, квадраты и прямоугольники от сценографа Даниеля Бюрена летают по сцене туда-сюда, образуя собственный балет форм), то, как в детской книжке, снабженной волшебными цветными пластинками, нечто, чего не увидеть невооруженным глазом, проступит.
Парижская Опера выпустила одноактные балеты Ратманского, Роббинса, Баланчина и Джастина Пека
За отшлифованной поверхностью абсолютно благопристойной игры в балетные любовные пятнашки у Мильпье как будто прячется что-то еще. Но его задача не раскрыть это, а наоборот – спрятать. Оттого, наверное, поверхность выглядит особенно инфернальной, если не сказать абсурдной. Особенно когда всех несет, как в голливудских киномюзиклах, где всякие симметричные мозаики и безразмерные любовные дуэты с полетами и поддержками куда важнее прилепившегося ко всей этой карусели где-то сбоку сюжета. То кордебалет чрезмерно патетично вздохнет всем своим многоголовым телом, встав на сторону пострадавшей Хлои, то злодей, как в калейдоскопе, размножится на таких же черных двойников. То центральная пара – Михаил Канискин и Элиза Карилло Кабреро – так забудется в романтической дуэтной благодати, что покажется двойниками Джина Келли с Лесли Канон в каком-нибудь «Американце в Париже».
Что именно прячет вся эта прозрачная, как леденец, архитектура из «цвета, света и формы» (именно так Мильпье хотел представить музыку Равеля) – неизвестно. Но она точно не то, чем кажется. И этого достаточно, чтобы взирать на нее с восхищением и ужасом. Как и на проснувшуюся наконец труппу, которая сама, кажется, не знает, на что способна. А что Мильпье нечто вполне подходящее для хоррора видит в самой природе балетного искусства, режиссер Аранофски как-то угадал. Парижская опера, возможно, тоже.